Во время премьеры 'Царя' на прошедшем ММКФ большой зал кинотеатра 'Художественный' был плотно забит впечатлительными девушками, которые стыдливо прикрывали свое лицо ладошками примерно каждые пятнадцать минут; иногда они произносили сакраментальное: 'О, Божечки!', - наверняка запланированный авторами эффект. Такое изумление от увиденного в принципе очень легко понять: фильм изматывает, эпатирует, шокирует и, что немаловажно, производит впечатление культурно сделанного кино. Впрочем, если копнуть немножечко глубже, за эпатажем, шоком и высокой культурой не удается увидеть ничего, кроме этого самого нелепого 'О, Божечки'. Да, Петр Мамонов, под которого, как известно, сценарий и писался, здесь дает вполне аутентичного Ивана Грозного - злобно щурится, ехидно лыбится, натурально сходит с ума, эффектно заговаривая зрительный зал религиозным речитативом. В уме ассоциативно всплывает образ государя, написанный художником Репиным: руки в крови, в глазах нездоровый блеск. В актерской среде такие роли кличут перфомансом.

Признаться, за хроникой обыкновенного безумия, которую Мамонов уже традиционно воспроизводит словно в театре, наблюдать любопытно, но ровно до тех пор, пока идет неторопливое вступление. В потенциально интересном характере есть твердый стержень, но нет никакого наглядного развития. Зрителя щедро потчуют зарисовками из жизни клинического садиста-параноика, а этого крайне мало, учитывая куда более многообещающее название картины. Во всех четырех главках, на которые предусмотрительно поделен 'Царь', чувствуется нарочитая схематичность и вышколенные художественные приемы, граничащие со спекуляцией и оглушительной пошлостью.

Ополоумевший герой Мамонова раскрывается исключительно в образе монументального персонифицированного зла, герой Янковского - в мученика за веру и судьбы своего многострадального народа, эдакого чистого и непоколебимого добра. Характеры сильные, но до обидного плоские. Их противостояние, аккуратно зафиксированное на пленку постоянным иствудовским оператором Томом Стерном, усиливается демонстративным хождением по мукам, адом на земле, сотворенным царем-самодуром и многочисленными опричниками. Особенно удался эпизод, где Вилле Хаапасало устраивает красочную презентацию виселиц по чертежам Леонардо. Проблема здесь кроется лишь в том, что за кинематографическими красивостями, которыми Лунгин талантливо подкупает среднестатистического синефила, скрывается самый обычный лубок.

Картина действительно воспринимается зрителем как штучный образец настоящего кино, но не выдерживает никакой критики как целостное серьезное историческое полотно. Безусловно, все эти интеллигентские россказни про то, как вера объединяет, а власть разделяет, очень хочется принять такими, какие они есть. Им пытаешься открыться, но внутри что-то противится. Противится уже традиционному для режиссера богоискательству, в котором чудотворные иконы рыдают навзрыд, юродивые исцеляются, навешанные кандалы спадают ниц от святости, а за кадром звучит постоянное 'Покайся!'.

Скорее всего, такой подход к истории противится и самому Лунгину, в голове которого происходит постоянная борьба между искусством и конъюнктурой. В итоге, сталкивая душеспасительную притчу с исторической реальностью, режиссер не пришел ни к чему, кроме их конфликта друг с другом. При этом, время от времени может возникнуть впечатление, что он столкнул их в той самой точке, когда профессионализм легко принять за профанацию. Между тем, Павел Семенович, видимо пытаясь предупредить неизбежные сравнения с эйзенштейновским 'Иваном Грозным', назвал фильм классика своеобразной конструкцией, которая сегодня напоминает ему китайскую оперу. Какой современный жанр напоминает фильм Лунгина - судить зрителям.